Бабу черт не берет!
Валентина Чудакова была уникальной женщиной. На войне у нее, 18-летней девчонки, находилось в подчинении больше ста мужчин, часть из которых — бывшие зэки. После войны в 23 года Валентина стала народным судьей, а еще написала несколько книг о войне.
Чудакова ушла из жизни семь лет назад. Но сегодня мы публикуем запись беседы с ней, сделанную нашей читательницей Лоттой Богопольской, которая дружила с этой незаурядной женщиной.
Конец любви
Мы познакомились в середине восьмидесятых годов. Тогда меня попросили написать очерк о Чудаковой в английскую редакцию журнала «Советская женщина». Англичан и американцев интересовало, воевали ли наши женщины на Второй мировой войне. Мы встретились. Валентина Васильевна оказалась маленькой, скромной. Она много смеялась, хотя смех обычно кончался надрывным кашлем: пробитое легкое давало о себе знать. Чудакова была ранена пять раз, но до конца дней она оставалась веселой и шустрой. После первой встречи мы подружились. В ней было столько юмора и обаяния, что я нередко, когда бывали грустные моменты в жизни, напрашивалась к ней в гости, знала — Валентина поднимет настроение. Некоторые из наших бесед я записала. Вот фрагменты этих записей.
— Валентина, вспомните, как война вошла в вашу жизнь...
— Мне было 15 лет, я только окончила восемь классов в маленьком городке Дно. Родителей репрессировали, жила с бабушкой. Многие мальчишки, мои одноклассники, пошли в военкомат: просили, умоляли, но их на фронт не брали. А мне повезло. После долгих перипетий меня официально «удочерила» 183-я стрелковая дивизия. Я была санитаркой. Там, на фронте пришла ко мне первая любовь — это был командир взвода пулеметчиков Миша Федоренко. Столько лет прошло, а душа по нему все болит. Нас считали женихом и невестой. Комсорг Дима даже угрожал: «Замуж собралась? Ну и не видать тебе комсомольского билета. Что-нибудь одно: или любовь, или комсомол». Миша учил меня стрелять из пулемета. Мы верили в свое счастье, в свадьбу, которую сыграем сразу после войны. Но разве можно на фронте что-то загадывать… Помню нашу последнюю встречу. Он пришел на рассвете к нам на КП, вызвал меня. Был выбрит, в каске, с автоматом и двумя гранатами за поясом. Сказал улыбаясь: «Малышка! Мы опять в бой. Все три батальона нашего полка свели в один, и я теперь командую сводным». — «Береги себя», — ответила я. «А как же! Я очень осторожен. Ведь у меня есть ты…». Я поцеловала его на прощание, не зная, что провожаю в последний путь. Ночью начался бой. Я перевязывала тяжелораненых. И под вспышками осветительных ракет увидела, как с противоположного берега осторожно спускаются с носилками четыре бойца. Еще издали по темно-русой пряди волос я узнала лежащего на носилках. Это был Михаил. Носилки внесли в дом на окраине деревни. Поставив их на пол, бойцы ушли, и мы остались вдвоем на нашем последнем свидании… Он был без сознания, в лице — ни кровинки. Прибежал санитар Кузя, в каске, сделал какой-то укол. Я спросила осипшим голосом: «Куда ранен?» — «Разрывной в бок». — «Кузя, надо что-то делать. Беги звони командиру дивизии. Надо вызвать самолет!» Кузя махнул рукой и, обняв меня, заплакал. Мы стояли на коленях по обе стороны носилок и молча плакали. Через несколько минут Миша, мой самый любимый человек, скончался… Его положили в ящик, наскоро сколоченный из неструганых досок. Из кармана гимнастерки вынули партбилет и две фотографии: мою и родителей. Передали мне. «Не надо ничего у него отнимать», — сказала я и положила фотографии на место. К могильному холмику прикрепили фанерную дощечку: «Капитан Михаил Платонович Федоренко. Родился в 1920 г., погиб за родину 18/VIII 1942 г.».
«Считайте меня парнем»
— А потом была новая атака, в которой меня ранили. В госпитале врач показал осколок, который извлекли из легкого: «Чуть правее, и не было бы тебя». После госпиталя меня направили в запасной полк. Там я назвалась станковым пулеметчиком — после гибели Михаила твердо решила стать пулеметчицей и стрелять за него по врагу. Командир учебной роты постучал пальцем по моей госпитальной справке: «Тут черным по белому написано, что ты медицина, а ты врешь и не краснеешь». — «Это ошибка, — говорю, — я пулеметчик и ранена возле пулемета». — «И куда ты лезешь! Ведь “максим” весит в два раза больше тебя!» — «Ну забудьте, что я девушка, — взмолилась я, — считайте меня парнем». Он задал мне несколько вопросов по материальной части пулемета и, получив более или менее удовлетворительные ответы, зачислил на курсы пулеметчиков. По их окончании я и стала командиром пулеметного взвода.
— Как вас встретили подчиненные?
— Ух, вначале неприязненно. Привел меня старший лейтенант к 60-летнему сержанту, бывшему участнику гражданской войны пулеметчику Бахвалову: «Ну что, чапаевец, вот тебе новый командир взвода». У того отвалилась нижняя челюсть. Остальные подчиненные повернулись ко мне спинами. Подавив смущение и робость, я открыла короб пулемета, повела кусочком марли по раме и сказала Бахвалову: «Товарищ сержант, пулемет грязный!» — «Нет, чистый! — тут же возразил «дед», — это не грязь, а… обыкновенная вещь при каждой стрельбе». Но пулемет после проверки оказался к тому же неисправным, и Бахвалов был посрамлен. У нас с ним потом часто случались перепалки, но потом и он смирился, что «дети воюют» (его любимое выражение). Как-то один из пулеметчиков сказал мне: «А ведь у нас две трети — сибирские тюремные урки. Как началась война, стали проситься на фронт, чтобы очиститься от прошлого. Конечно, не всех взяли, но воришек много. Здесь, правда, они не воруют». Я ответила: «Урки тоже люди». Пулеметчик удивился, он ждал от меня другой реакции. Мое отношение к бойцам вскоре откликнулось. Меня берегли. Во время обстрелов следили, чтобы я не высовывалась из окопа.
Выговор за потерю бдительности
За два года в пулеметной роте Валентина Чудакова заработала два ордена Красной Звезды и орден Отечественной войны.
— А случались ли у вас за это время взыскания? — спросила я Валентину Васильевну.
— Случались. Как-то пропал у меня пулеметчик Гурулев, маленький такой. Пошел утром за завтраком в хозвзвод, да и сгинул вместе с бидоном-термосом. Я забеспокоилась, позвонила в хозвзвод. Мне сказали, что он давным-давно получил кашу. Только собралась на поиски, вызывает комбат. Прихожу к нему с мрачными мыслями и вижу: в углу на термосе сидит Гурулев, греет руки у печки. Оказывается, он привел пленного немца! Все обалдели, когда увидели, как малыш Гурулев с большим термосом на горбу и трофейным автоматом ведет здорового верзилу. Выяснилось, что немец еще ночью перешел на нашу сторону, благополучно миновав минное поле. Он всю ночь бродил поблизости от нашего дзота, но так и не решился подойти к часовым, боялся, что те в него выстрелят. А под утро наткнулся на Гурулева. Видит — идет по траншее веселый парнишка, без оружия — и решил ему сдаться. Немец его окликнул: «Иван!» Гурулев ахнул — и бежать. Немец за ним. Догнал с криками «Гитлер капут!», вручил пулеметчику свой автомат и приказал вести себя «нах гросс русски фюрер» (к большому русскому начальнику).
Гурулева вместе с остывшей кашей комбат отпустил, а меня песочил три часа. Я получила выговор по комсомольской линии, а парторг Рогов — выговор по партийной. За отсутствие бдительности. Ведь по нашему участку обороны чуть ли не сутки безнаказанно разгуливал немец.
Верхом на мине
— Что было самым страшным на войне?
— Многое страшно. И слепая разрушительная сила артиллерии, и мучительная смерть товарища на твоих глазах. Но, пожалуй, самой страшной для меня оказалась разлука с фронтовыми друзьями. Мне кажется, я осиротела не в детстве, а именно тогда, когда после первого ранения не смогла вернуться в родную 183-ю стрелковую дивизию.
— Какой день войны запомнился больше всего?
— Я человек веселый, поэтому грустное вспоминать не хочу. А запомнился мне больше всего день, когда я села на мину. Было это в Польше. Шли мы про фронтовой дороге. Справа и слева по сторонам — фанерные щиты: «С дороги не сходить: мины! Майор Иванов». А у меня ноги промокли, и задумала я переобуться. Вытащила из полевой сумки портянки и уселась на зеленую кочку возле дороги. Вдруг в кочке что-то щелкнуло, что-то легонько меня клюнуло снизу. Сознание пронзила мысль: «Фашистская шпринген-мина!» Вспомнила что она рвется не на земле, а над землей. Стало быть, пока я на ней сижу, не взорвется. Меня холодом обдало. Всем, кто мимо шел, кричу: «Я на мине сижу». Не верят: «Чего озорничаешь?» А я в ответ: «Сапера ищите!» Явился сам майор Иванов. Раскричался. Я молчу — виновата. Майор скомандовал: «Ложись!» Сгреб меня за ремни, уткнул носом в мокрый мох. Сам тоже упал на землю. Мина и рванула. Я сразу оглохла. Вскочила на ноги, чувствую — невредима. Майор ругается, а я не слышу. Наконец расслышала: «Мужик бы взорвался, а бабу черт не берет!»
Лотта Богопольская
(09/05/2007)
МК в Питере
