Неизреченная красота подвига
Военный Сборник. - 1930. N 11. - С. 133-136, 147. Что такое подвиг? Казалось бы, не мне, убеленному сединами, сделавшему две кампании и являвшемуся оценщиком бесчисленных геройских деяний чинов моего полка, дивизии и корпуса, задавать этот вопрос. А вот подите же! Переживая на склоне дней своих прошлое, перебирая вновь былые факты героических деяний, бесконечной лентой текущих ныне предо мною, - я испытываю глубокую неудовлетворенность моей, хотя строго основанной на законе, былой оценки.
Кроме того, все мы, не говоря уже о случаях уродливой, явно несправедливой оценки деяний, плохо разбираемся в красоте истинного подвига или, вернее, эта красота слишком часто заслонялась от нас туманом бесконечно разнообразных и часто чуждых деяниям соображений, а равно спешки, вызываемой боевой работой, нагромождавшей перед нами все новый и новый материал.
Прежде всего, какую несообразность с современным боем являл собою наш Георгиевский статут, составлявший основу классификации подвигов! Составленный столетие тому назад и лишь слегка подновленный перед войной людьми, которые не имели понятия о современном бое, статут внес положительный сумбур в дело награждения тех деяний, которые по справедливости могли быть классифицированы как подвиги.
Отсюда - не только ряд несправедливых оценок, но более того - потеря без надлежащей отметки ряда подвигов выдающейся духовной красоты. Иначе оцененные, эти подвиги, казалось бы, должны были светить миллионам людей, как те звезды на черном небе, которые дали людям так много нравственного удовлетворения, притягивая к себе их взоры и устремляя их мысль к высоким подвигам. Ведь истинный подвиг всегда блестка, а человек, как дитя, всегда стремится к блестящему, духовная красота коего отвлекает его от серости материальных будней и заставляет его делаться и чище, и лучше.
Но в чем же, в самом деле, состоит подвиг?
Один простой факт жертвенности, выражающейся в решимости идти навстречу опасности, не может еще сам по себе составить содержание подвига. Для превращения этого факта в подвиг нужно еще и внутреннее духовное его освещение, которое состоит в добровольности подвига и его сознательности.
И действительно. Начальник отдает приказ. Тысячи людей во исполнение этого приказа идут навстречу опасности и вступают в зону, где реет смерть... Спрашивается, могут ли они уклониться от этого, раз аппарат принуждения, именуемый дисциплиной, не разрушен? Конечно, нет. И если закон и признает право на награждение простого факта глядения в лицо смерти по принуждению, то он руководится исключительно эгоистическими целями поощрения, мало думая о классификации этого факта как “подвига”. Таковы, например, награждение георгиевским крестом первого вскочившего на бруствер, награждение начальника части, “венчавшей воронку”, награждение несколькими крестами роты по приговору нижних чинов и т.п. Мы все привыкли это называть подвигом. Но это не есть подвиг в моем понимании: это есть не более как добросовестное исполнение долга службы, произведенное под давлением аппарата принуждения.
Уклонение невозможно: все идут. Остается только исполнить это лучше или хуже. И закон прав, когда он награждает лучшее.
И я сам радовался, когда по моему приказу шли в огонь десятки тысяч людей. И гордился их деяниями, особенно когда в результате их деяний получалась победа, создавшая славу Родине. Я их хвалил, благодарил, награждал. Но, в сущности, я оценивал эти деяния как простое исполнение долга.
Я лично проводил целые дни, недели и месяцы под огнем, в сфере непрерывной опасности, но я так же точно оценивал и мое поведение. Должен!
И это понятие, давая мне силы исполнять то, что повелевал мне долг, вместе с тем давало это простое исполнение долга характера подвига, в моем его понимании. И это при условии, что я мог, как крупный начальник, свободно выбрать другое безопасное место моего нахождения или даже уйти совсем с полей сражений на должность начальника штаба армии. И никакого геройства я в моем поведении не видел. Ведь нельзя же считать героем всякого раба, приносимого в жертву. Его участь его не минует. А ведь мы, солдаты, такие же “рабы долга”. Не рискуя позором, мы не можем уклониться от деяния, как бы оно ни именовалось. Остается выполнить его возможно добросовестнее и получить за это награду.
Для того же, чтобы служебное деяние превратить в подвиг, прежде всего нужна добровольность, но добровольность, не скомпрометированная никакими другими соображениями. И, приведя в пример самого себя, я отнюдь не противоречу изложенному: просто “аппарат принуждения” в данном случае находился не вне меня, а внутри меня, так как я считал, что лучше исполню обычный свой долг перед Родиной не в тылу, где и без меня найдется достаточно охотников служить, а на фронте.
Так же точно я высоко ставлю “добровольность” тех добровольцев, которые шли в войска, не желая быть расстрелянными большевиками, или тех “охотников”, которые все равно подлежали бы призыву в армию.
Правда, во многих случаях признак истинной добровольности не так-то легко учитывается. Но внимательный и чуткий начальник всегда разберется в этом вопросе.
Но это еще не все. Нужно, чтобы добровольность подвига была сознательна. Нужно, чтобы лицо, решившееся на подвиг, ясно бы сознавало не только всю опасность предстоящего ему деяния, но и добровольность его. Как бы велик подвиг ни был, но если лицо, его совершившее, не сознает его опасности или возможности без вреда для себя уклониться от этой опасности, то это - истинный подвиг. Например, с моей точки зрения, подвиг капитана Тушина, описанный в таких сочувствующих тонах в “Войне и Мире”, не есть истинный подвиг. Тушин стоял на позиции только потому, что это было ему приказано, и хотя он не мог видеть опасности своего положения, но думал, что действует по приказанию. А вот спасение князем Андреем батареи Тушина - вот это настоящий подвиг: тут налицо не только простая готовность жертвовать своей жизнью для исполнения приказания (передал приказание на батарею), не только ясное сознание опасности того дела, на которое кн. Андрей пошел совсем добровольно (содействие снятию и вывозу батареи), но и ясная для князя возможность уклониться от опасности (как поступили все прочие ординарцы).
Прав ли я или нет в понимании истинного подвига, награждая за то, что называется официально “подвигом”, я всегда чувствовал, что делаю что-то не то, и все мои мысли были устремлены в сторону желаемой для меня жертвенности, и притом добровольной и сознательной. И когда я вспоминаю прошлое, мне всегда представляются подвиги “малых сих”, не думавших ни о наградах, ни о славе, а шедших на подвиг по каким-то неведомым внутренним побуждениям. Конечно, были и офицерские подвиги моего понимания, но в офицерском подвиге очень трудно увидеть блестку истинной бескорыстности подвига: подвиг офицера всегда на виду. А маленький, серенький человек редко на что - нибудь рассчитывает, и подвиг его есть чаще истинный подвиг, нежели только жертвовать себя сознательно и добровольно...
Не к громким и прославленным деяниям, украшенным общепринятыми наградами, тянется моя мысль. А именно к этим сереньким, неведомым миру и часто ничем не награжденным деяниям.
Почему это? Почему сердце мое и душа умиляются этим чуть мерцающим искрам? Почему я отдыхаю душой именно на этих скромных блестках? Не потому ли, что я становлюсь чище и лучше при этих именно воспоминаниях? Не потому ли, что среди серых и тяжелых будней эти воспоминания зажигают во мне веру в человека и красоту его души?
Почему все это?
На это могу дать лишь один чисто субъективный ответ. Моя благодарная память устремляется к этим скромным деяниям потому, что в тех деяниях, как в капле воды, искрятся мне все цвета Божьей радуги и светит мне сквозь годы неизреченная красота действительного подвига.
Е. Новицкий
